«Грузинский Гойя» — так называют художника Ладо Гудиашвили. Третьяковская галерея готовит выставку, посвященную самому романтическому — парижскому — периоду творчества мастера.
Казалось бы, чем удивишь куратора выставки, но открытия совершаются прямо на глазах! Лидия Иовлева, впервые увидевшая столько ранних работ Ладо Гудиашвили вместе, теперь уверена, что художник был вдохновлен персидским искусством.
«Там тоже такие волоокие с миндалевидными глазами женщины, принцы в необычных поворотах и изгибах, много оленей и ланей», — отмечает Лидия Иовлева.
За названием выставки «Парижские годы» кроется сюжет, достойный большого экрана. Малоизвестный 25-летний тбилисский художник за пару лет влюбляет в себя богемный Париж 20-х — он выставляется на «Осеннем салоне», дружит с Модильяни, Пикассо, Есениным, Айседорой Дункан.
Вокруг — монпарнасский кутеж. Внутри же — только тоска по родине. Взять хотя бы бродячих грузинских торговцев кинто. «Практически во всех его натюрмортах с кинто есть бутылки, тарелки с редисом, огурцы и рыба, — рассказывает коллекционер Ивета Манашерова. — А на одной из картин — олененок керамический, в котором хранили вино».
Гудиашвили не вынес эмигрантской ностальгии и вернулся в Тбилиси, где и прожил до 80-х годов. Большинство его парижских, самых ярких, по мнению многих искусствоведов, работ или осталось на Западе, или вовсе погибло. Коллекционеры Тамаз и Иветта Манашеровы искали картины по всему миру.
«Работа «Весна» 20-го года приехала к нам из Грузии, — продолжает Ивета. — И она знаменательна, потому что с нее началась наша коллекция».
Манашеровы — обладатели самой крупной коллекции Гудиашвили – теперь поражены: многих коллекционеров приходилось уговаривать. «Когда ты приезжаешь в коллекции французских известных коллекционеров, у которых Матисс, Моне и Пикассо, и висит один только художник из постсоветского пространства, но он не хочет с ним расставаться, это дорогого стоит», — убежден Тамаз Манашеров.
Выше преданности семье и родине Гудиашвили ставил только одно — принципиальную творческую свободу.
Полотно с изображением скандально знаменитой церкви Кашуэти. В 46-м году Ладо Гудиашвили согласился расписать ее, однако успел поработать только над алтарной частью. За слишком смелую для советской идеологии авантюру художник лишился возможности преподавать в Тбилисской художественной академии, а вскоре потерял и партийный билет.
Официальное признание Гудиашвили вернула «оттепель». До самой смерти живописец был обласкан властью, он выставлялся, оформлял спектакли, иллюстрировал книги и главное — открыто реагировал на чужое творчество. Например, фантазия к стихотворению «Синие кони» Галактиона Табидзе — возможно, именно такая восприимчивость и сделала молодого Гудиашвили звездой в чужой для него парижской среде.
